Неточные совпадения
Целых два года я провел еще после того за
границей: был в Италии,
постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции
постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость
на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник; словом, и тут вел себя, как все.
Результат этих проказ сказался, прежде всего, в бесконечной ненависти, которую дети питали к отцу, а по смерти его, опутанные устроенною им кутерьмою, перенесли друг
на друга. Оба назывались Захарами Захарычами; оба одновременно вышли в отставку в одном и том же поручичьем чине и носили один и тот же мундир; оба не могли определить
границ своих владений, и перед обоими, в виде неразрешимой и соблазнительной загадки,
стоял вопрос о двадцать третьем дворе.
Проживавший за
границей заводовладелец Устюжанинов как-то вспомнил про свои заводы
на Урале, и ему пришла дикая блажь насадить в них плоды настоящего европейского просвещения, а для этого
стоило только написать коротенькую записочку главному заводскому управляющему.
— Ничего"такого", а просто: так нельзя! — загвоздил он опять, — нельзя так, цели нет! И за
границей живут, и у нас живут; там не ропщут, а у нас — ропщут! Почему там не ропщут? — потому что роптать не
на что! почему у нас ропщут? — потому что нельзя не роптать!
Постойте! кажется, я что-то такое сказал?
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу… Не
стоит описывать, как они переехали через
границу и проехали через немецкую землю; все это не так уж трудно. К тому же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли указать, как и что надо делать дорогой. Довольно будет сказать, что приехали они в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились, не долго думая, к реке,
на пристань, чтобы там узнать, когда следует ехать дальше.
Вследствие сего вышедший из-за польской
границы с данным с Добрянского форпосту пашпортом для определения
на жительство по реке Иргизу раскольник Емельян Иванов был найден и приведен ко управительским делам выборным Митрофаном Федоровым и Филаретова раскольничьего скита иноком Филаретом и крестьянином Мечетной слободы Степаном Васильевым с товарищи, — оказался подозрителен, бит кнутом; а в допросе показал, что он зимовейский служилый казак Емельян Иванов Пугачев, от роду 40 лет; с той станицы бежал великим постом сего 72 года в слободу Ветку за
границу, жил там недель 15, явился
на Добрянском форпосте, где сказался вышедшим из Польши; и в августе месяце, высидев тут 6 недель в карантине, пришел в Яицк и
стоял с неделю у казака Дениса Степанова Пьянова.
В палате было уже темно. Доктор поднялся и
стоя начал рассказывать, что пишут за
границей и в России и какое замечается теперь направление мысли. Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, но вдруг, точно вспомнив что-то ужасное, схватил себя за голову и лег
на постель спиной к доктору.
В двадцати шагах от костра,
на границе дороги с полем
стоял деревянный могильный крест, покосившийся в сторону.
— Но, cher prince, я к тому говорила, что вам надо серьезно подумать о своем здоровье. За
границей такие медики… и, сверх того, чего
стоит уже одна перемена жизни! Вам решительно надо бросить, хоть
на время, ваше Духаново.
И даже до курьезного ровно: в два часа дня 16 сентября 1917 года мы были у последнего лабаза, помещающегося
на границе этого замечательного города Грачевки, а в два часа пять минут 17 сентября того же 17-го незабываемого года я
стоял на битой, умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе Мурьевской больницы.
Настя.
Постой! Как я любила тебя! Боже мой! Нет меры, нет никаких
границ! Нет того
на свете, чего бы я для тебя не сделала.
На берегу этой речки нас постигло страшное разочарование: эта географическая
граница высохла… Лето
стояло сухое, а в это время горные речки высыхают иногда совершенно. Как мы ни искали воды, — ее не было. Только охотники знают, что такое жажда. Сашка изнемог окончательно, растянулся
на траве и заявил...
Так думал я, блуждая по
границеФинляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала
на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую страну.
Варенька — образец самоотвержения. Она никогда не думает о себе, спешит всюду, где нужна помощь, ухаживает за больными, — всегда ровная, спокойно-веселая. Кити, брошенная Вронским, знакомится с нею за
границей. «
На Вареньке Кити поняла, что
стоило только забыть себя и любить других, и будешь спокойна, счастлива и прекрасна. И такою хотела быть Кити. Поняв теперь ясно, что было самое важное, Кити тотчас же всею душою отдалась этой новой, открывшейся ей жизни».
Выдумать грязную сплетню
на нее, как
на жену и женщину!
На нее!
Стоило десять лет быть верною Евлампию Григорьевичу! Да, верной, когда она могла пользоваться всем… и здесь, и в Петербурге, и за
границей. Ей вот тридцать второй год пошел. Сколько блестящих мужчин склоняли ее
на любовь. Она всегда умела нравиться, да и теперь умеет. Кто умнее ее здесь, в Москве? Знает она этих всех дам старого дворянского общества. Где же им до нее? Чему они учились, что понимают?..
Кой-где уцелели каменные постаменты,
на них в старые годы
стояли статуи. Известный богач прошедшего века, князь Алексей Юрьич скупил много статуй за
границей и поставил их в своем Заборье. Куда поcле девались они, бог знает. Вот
на одном постаменте уцелели буквы: «Jov… omnipoten…» [Юпитер… всемогущий… (лат.).].
На другом ясна надпись: «Venus et Adonis» [Венера и Адонис (лат.).].
— Да оно так, Ваня. Мужчины везде
стоят выше. Что же против этого спорить? Возьми ты литературу… за
границей и у нас… за сто лет. Ну, две-три женщины, много пять — и обчелся, чтобы занимала в свое время первое место. А
на сцене?.. Они царят!
Трудно было идти с такой силой
на Сенно, где
стояли войска, да к тому же вести приходили одна другой сквернее: в Сенно ждали еще войск из Витебска, и что оттуда и из Могилёва
на подводах уже посланы войска к
границе Могилёвского и Сенненского уездов; в Оршанском уезде крестьяне вязали панов.
Убежать бы мне отсюда за
границу, что ли, или запереться в деревне, взять с собой первого дурака какого-нибудь: Кучкина, Поля Поганцева или трехаршинного корнета, мальчишку, розовую куклу, влюбиться в него до безумия, до безобразия, как говорит Домбрович, сделаться его крепостной девкой, да, рабой, кухаркой, прачкой,
стоять перед ним
на коленях, целовать его руки!
Сегодня я рассчитывала: когда нам двинуться за
границу. Теперь Володя так раздобрел, Бог с ним, что можно его вести хоть
на край света. Жить здесь, в Ораниенбауме, до осени не
стоит. Пожалуй, вдруг захватит дурная погода, дожди, и ребенок опять простудится.
Призадумались короли, однако по ночам не спят, ворочаются, — война больших денег
стоит. А у них только
на мирный обиход в обрез казны хватало. Да и время весеннее, боронить-сеять надо, а тут лошадей всех в кавалерию-артиллерию согнали, вдоль
границы укрепления строят, ниток одних
на амуницию катушек с сот пять потребовалось. А отступиться никак невозможно: амбицию свою поддержать кажному хочется.